Марш дней. – Тройка фабзайцев. – Приходит весна. – Уходит Дзе. – Купец
в защитной шинели. – Письмо от Цыгана. – Турне сламщиков. – Новый Цека и
юные пионеры. – Еще два. – Последний абориген. – Даешь сырье.
Бежали дни... Не бежали: дни умеют бегать, когда надо, сейчас же они
шли вымеренным маршем, шагали длинной, ровной вереницей, не обгоняя друг
друга.
Как и в прошлом году, как и двести лет назад, пришел декабрь, окна
подернулись узорчатой марлей инея, в классах и спальнях начали топить печи,
и заниматься стали по десяти часов в день...
Потом пришел январь. В ночь на первое января, по достаточно окрепшей
традиции, пили клюквенный морс, заменявший шампанское, ели пирог с яблочным
повидлом и говорили тосты. В первый день нового года устроили учет: как и в
прошлом году, приезжала Лилина и другие гости из губоно, Петропорта и
соцвоса, говорили речи и отмечали успехи, достигнутые школой за год. В
четвертом отделении возмужалые уже шкидцы проходили курс последнего класса
единой школы, готовились к выпуску. Верхи поредели. Не было уже Янкеля,
Пантелеева и Цыгана. В январе ушли еще трое – Воробьев, Тихиков и Горбушка.
Их, как не отличавшихся особенными способностями и тягой к умственным
наукам, Викниксор определил в фабзавуч одной из питерских типографий. Жили
они первое время в Шкиде, потом перебрались в общежитие.
В феврале никто не ушел.
Никто не ушел и в марте.
Март, как всегда, сменил апрель. В городских скверах зазеленели почки,
запахло тополем и вербой, на улицах снег делался похожим на халву. В
середине апреля четвертое отделение лишилось еще одного – Джапаридзе. Не
дождавшись экзаменов и выпуска, Дзе ушел к матери – помогать семье.
Викниксор отпустил его, найдя, что парень выровнялся, жить и работать
наверняка может и обществу вреда не принесет.
Уходили старые, приходили новые. Четвертый класс пополнялся слабо,
младшие же чуть ли не каждый день встречали новичков – с Мытненки, из лавры,
из "нормальных" детдомов и с улицы – беспризорных. Могикане уходили,
оставляя традиции и давая место новому бытовому укладу.
В мае сдал зачет в военный вуз Купец – Офенбах. Карьера военного,
прельщавшая шкидского Голиафа еще в приготовительных классах кадетского
корпуса, снова соблазнила его. Он был счастлив, что сможет служить в Красной
Армии. Через две педели после ухода из Шкиды Купа явился одетый в новенькую
шинель с голубыми обшлагами и в шлем и с сияющей улыбкой заявил:
– В комсомол записался. Кандидатом.
От бычьего лица его веяло радостью. И после этого он часто наведывался
в школу...
В мае же получили письмо от Громоносцева:
"Дорогие товарищи – Японец, Янкель, Пантелеев, Воробей, Кобчик и дры и дры!
Собрался наконец вам написать. Часто вспоминаю я вас и школу, но
неправы вы будете, черти, если подумаете, что я несчастлив. Я счастлив,
товарищи, лучшего я не могу желать и глуп был, когда плакал тогда на вокзале
и в вагоне. Викниксор хорошо сделал, что определил меня сюда. Передайте ему
привет и мое восхищение перед его талантом предугадывать жизнь, находить
пути для нас.
Наверно, вы удивлены, чем я счастлив, что хорошего я нашел здесь? Долго
рассказывать, да и боюсь – не поймете вы ни черта, не сумею я рассказать
всего. Действительно, первые два месяца жизнь в техникуме доставляла мне
мучения. Но мучиться долго не дали... Завалили работой. Чем ближе к весне,
тем работы больше. Я увлекся и не заметил, как полюбил сельское хозяйство,
крестьянскую жизнь.
Удивляетесь? Я сам удивляюсь, когда есть время, что за такой срок мои
взгляды переменились. Как раньше я ненавидел сельский труд, в такой же
степени сейчас влюблен в сеялки, молотилки, в племенных коров и в нашу
маленькую метеорологическую станцию. Сейчас у нас идет посев, засеваем
яровое. Я, как первокурсник, работаю не в поле, а в амбарах по разборке и
рассортировке зерна. Эта, казалось бы, невеселая работа меня так увлекла,
что и сказать не могу. Я уже чувствую, что люблю запах пшеничной пыли,
удобренного поля, парного молока...
Недавно я работал на маслобойке. Работа эта для меня ответственная, и
дали мне ее в первый раз. Я не справился, масло у меня получилось дурное. Я
всю ночь проплакал, – не подумайте, что мне попало, нет, просто так, я
чувствовал себя несчастным, оттого что плохо успел в любимом деле.
И еще чем я счастлив – эта учеба. Я не думал, когда ехал сюда, что
здесь, кроме ухода за свиньями, занимаются чем-нибудь другим. Нет, здесь, а
тем более зимой, я могу заниматься общеобразовательными науками, вволю
читать книги.
Теперь – главное, о чем я должен вам сказать, не знаю, как бы
поделикатнее выразиться. Одним словом, братья улигане, ваш друг и однокашник
Колька Цыган разучился воровать. Правда, меня не тянуло к этому в последнее
время и в Шкиде, но там случай наталкивал, заставлял совершать незаконное.
Сейчас же ничто не заставит меня украсть, я это чувствую и верю в
безошибочность этого чувства...
Я оглядываюсь назад. Четыре года тому назад я гопничал в Вяземской
лавре, был стремщиком у хазушников. Тогда моей мечтой было сделаться хорошим
вором, шнифером или квартирником. Я не думал тогда, что идеал мой может
измениться. А сейчас я не верю своему прошлому, не верю, что когда-то я
попал по подозрению в мокром деле в лавру, а потом и в Шкиду. Ей, Шкиде, я
обязан своим настоящим и будущим.
Я записался в комсомол, уже состою действительным членом, пройдя
полугодовой стаж кандидата. Уже выдвинулся – назначен инструктором кружка
физической культуры. Так что за будущее свое я не боюсь – темного впереди
ничего не видно.
Однако о себе, пожалуй, достаточно. Бессовестный и Бык тоже очень
изменились внутренне и внешне. Бессовестный растолстел – не узнаете, если
увидите, – и Бык тоже растолстел, хотя казалось, что при его комплекции это
уже невозможно. Здесь его, между прочим, зовут Комолым быком.
Гужбана же в техникуме уже нет. У него, представьте, оказались
способности к механике, и его перевели в Петроград, куда-то на завод или в
профшколу – не знаю... Я рад, что он ушел. Он – единственный человек на
свете, которого я искренне ненавижу.
У нас в техникуме учатся не только парни, но и девушки. Я закрутил с
одной очень хорошенькой и очень умной. Думаю, что выбрал себе "товарища
жизни". Мечтаем (не смейтесь, ребята) служить на благо обществу, а в
частности советской деревне, рука об руку.
Пишу вам и не знаю – все ли, с кем заочно говорю, еще в Шкиде. Пишите,
как у вас? Что делаете? Что нового?
Остаюсь старый шкидец, помнящий вас товарищ
Колька Цыган".
Тогда же получили письмо от Янкеля и Пантелеева. Они писали из
Харькова, сообщали, что совершают поездку по южным губерниям
корреспондентами какого-то киножурнала. Письмо их было коротко – открытка
всего, – но от него веяло молодой свежестью и радостью.
В июне состоялся пленум Юнкома. В то время в Юнкоме уже числилось
тридцать членов. На пленуме выступил Японец.
– Товарищи, – сказал он, – я буду говорить от лица основателей нашей
организации, от лица Центрального комитета. В комитете уже не хватает троих,
остались лишь я да Ельховский. Скоро уйдем и мы. Ставлю предложение –
переизбрать Цека.
Предложение приняли и избрали новый Цека, переименовав его в Бюро.
Председателем Бюро выбрали Старолинского – Голого барина.
В начале июля в Шкиде с разрешения губоно и губкома комсомола
организовалось ядро юных пионеров, в которое на первых порах было принято
всего шесть человек – наиболее окрепшие из малышей...
В августе ушли из школы Кальмот и Саша Пыльников. Кальмот уехал к
матери. Пыльников сдал экзамен в Педагогический институт.
Последним уходил Японец.
Он пытался вместе с Сашей попасть в Педагогический, но не был принят за
малый рост, недостаточно внушительный для звания халдея. Но в конце концов
ушел и Японец. Нашел место заведующего клубом в одном из отделений милиции.
Так рассыпалось по разным городам и весям четвертое отделение, бывшее
при основании Шкиды первым. Старые, матерые шкидцы ушли, на их место пришли
новые.
